«Расплачешься на перекрестке,
Размажешь блестки по лицу,
С самого начала все идет ко дну…»©
Mary Gu — Не перегори
Стоило Кате достать скейтборд из машины, корги стала громко тявкать, скакать и крутиться как волчок на одном месте. Девушка по-доброму усмехнулась. Поставила доску на асфальт, села, чтобы завязать шнурки на кроссовках. Цири уже уселась на скейтборд, глядя на нее с ожиданием, когда же, наконец, они поедут покорять парк, а ее довольная моська вновь будет ощущать теплый ветерок, щекочущий нос.
— Цири, давай хотя бы зайдем в парк, — засмеялся Дима, потому что слезать со скейтборда собака явно не собиралась. Корги тявкнула, высказывая этим всю свою позицию.
Громова с улыбкой смотрела на нее, как на маленького ребенка, а после, покачав головой, достала из заднего кармана джинсов телефон и протянула Масленникову. Он взял ее гаджет в руки, тут же отмечая далеко не новую модель телефона и сколы на экране, а после почувствовал, как она касается его руки, чтобы забрать поводок. Прикосновение тонких пальцев было таким аккуратным, едва ощутимым, словно бы она просто привлекла его внимание, но таким приятным. Блогер взглянул на нее, легко улыбнувшись, а после протянул поводок.
— Так, двигай попу, — скомандовала рыжая, и корги потеснилась.
Запрокинула голову, дернув ушами, и стала внимательно наблюдать за тем, как Громова ставит ногу на доску, отталкивается второй, а после эта прикольная штука на колесиках начинает ехать, а этот теплый ласковый ветерок касается довольной собачьей морды, щекоча нос. Катя оттолкнулась еще раз, но уже сильнее, начиная маневрировать, объезжая небольшие препятствия на пути, а после свернула, заезжая в парк. Дима бодро следовал за ними, стараясь не отставать. Девушка уезжала дальше в парк, крепко держа поводок и отталкиваясь ногой от земли вновь и вновь. Рыжие пряди волос развевались на ветру, а в свете солнечных лучиков казались и вовсе золотистыми, сияющими, как янтарь. Люди, идущие по парку, обращали внимание на скейтершу с такой яркой внешностью и на маленького пассажира на ее доске. Они прилично отъехали, смешиваясь с толпой. Масленников находил их взглядом лишь благодаря ярким рыжим волосам, а после заметил, что Катя развернулась и, отталкиваясь, поехала в его сторону. Корги сидела меж ее ног, прищурившись и подставив моську под закатное солнышко. Иногда умудрялась тявкать на собак, что проходили мимо на поводке со своими хозяевами, чем вызывала смех не только у девушки, но и у своего хозяина. Настолько забавной была эта картина, что Дима не удержался: достал телефон и, дождавшись, когда фигура Громовой будет ближе, стал снимать видео в историю. Катя, заметив телефон у него в руках, не стала останавливаться — проехала мимо, легко улыбнувшись ему, и он сам и не заметил, как объектив камеры телефона сместился с довольного питомца на девушку с солнечной улыбкой. Громова сделала еще круг, а после все же притормозила у лавочки. Цири задрала голову, смотря на нее и явно не понимая, что вдруг случилось. Все, что ли?
— Все, заяц, перерыв, — улыбнулась девушка. — Водитель устал.
Корги, конечно, смерилась с тем, что дальше они не поедут, но слезать с доски принципиально не стала, как будто стоило ей слезть, и новая подруга тут же схватит скейтборд и убежит.
— Цири, слезай, что за наглость? — Дима усмехнулся, но корги никак не отреагировала на это.
Громова села на лавочку рядом с ним, подтащив скейтборд к себе. Поставила ноги по обе стороны от корги и стала просто катать доску туда-сюда. Собака улеглась, получая какое-никакое удовольствие, и, положив мордочку на передние лапы, изредка поглядывала на них, словно бы принимала молчаливое участие в разговоре.
— Если ты учишься в архитектурном, то, должно быть, хорошо рисуешь? — Масленников повернул к ней голову. Громова выдохнула дым со вкусом винограда и, прищурившись от солнца, повернулась к нему.
— Да, я окончила художественную школу.
— Даже так, — он закивал, показывая, что впечатлен. — Чем ты еще увлекалась в школьное время, или же продолжаешь увлекаться сейчас?
— Я занималась спортивной гимнастикой, — улыбнулась рыжая. — До одиннадцатого класса. Потом начались экзамены, появились сложности со здоровьем — пришлось уйти. Но, я не то, чтобы пожалела об этом. Разряд уже был, да и медали тоже. На олимпиаду и Чемпионат Мира, конечно, так и не попала, но и имеющиеся награды меня устраивали более чем. — Она смущенно улыбнулась вновь, отводя взгляд. Появилось ощущение, что ей стало неловко от такого подробного ответа.
— И какой у тебя разряд?
— Мастер спорта, — кивнула, возвращая ему взгляд.
— Ого! Это очень круто.
— А ты чем занимался? — Катя отвернулась, чтобы выдохнуть дым, и посмотрела на него.
— Танцы. Хип-хоп, — ответил, улыбаясь не без толики самодовольства.
— Вау! Хип-хоп это классно. Очень интересное направление.
— Да.
Дима кивнул, не сводя с нее глаз. Громова еще раз затянулась, выдыхая дым, а после убрала электронную сигарету в карман теплой рубашки и взглянула на корги. Та спокойно лежала, довольствуясь катанием туда-сюда. Он внимательно оглядел ее профиль. У нее были очень интересные черты лица, мягкие. Четко выделенная линия скул, пухлые розовые губы, которые сейчас растянулись в легкой улыбке при взгляде на Цири. Масленников пригляделся, отмечая веснушки на ее щеках и носу. Казалось, эта девушка была пропитана солнцем просто насквозь. Ее улыбка вызывала в душе тепло и согревала, прямо как яркие лучи, которые, казалось, и оставили на ее коже эти пятнышки, похожие на россыпь маленьких звездочек. Волосы были яркие, но при этом казались абсолютно натурального цвета. Катя заправила прядь за ухо, а после повернула к нему голову, и он ощутил себя под прицелом внимательного взгляда. Конечно, от кристально-чистых глаз не скроется, что он рассматривал ее все это время, но Громова, как и тогда, в студии, не стала заострять на этом внимания. Лишь солнечно улыбнулась, как бы давая понять, что заметила, но смущать его ненужными вопросами не станет.
О, ее характер. Еще одна вещь, которая то ли удивляла, то ли сражала наповал. Катя была чуткой, очень воспитанной и мягкой. Он все еще помнил, как она обращалась к нему на «вы». Воспитание у этой девушки было прекрасное, она была тактична, не переходила своеобразные границы дозволенного, в роде тех же неуместных вопросов. И хотя они виделись не первый раз, рыжая еще ни разу не спросила у него чего-то неудобного, личного или же провокационного.
— Ты не занималась танцами? — Вопрос вышел глупым, но ему просто хотелось спросить что-то еще, потому что теперь Дима ощутил самую настоящую неловкость. — У вас же, наверняка, была хореография.
— Ну, что-то было, — Громова усмехнулась. — Я ходила на танцы некоторое время. У Юли в один момент что-то загорелось, она стала таскать меня с собой на все мастер-классы, что только попадались ей на пути.
— И какие направления это были?
— Вог, стрип-пластика, хай-хиллс, — она перечисляла, задумчиво прикусив нижнюю губу, что не осталось без его цепкого внимания, — даже сальса! Потом ее запал пропал, видимо, она не нашла ничего для себя, близкого для души. Я задержалась на занятиях по вогу, еще года полтора ходила, потом ушла.
— Надоело?
— Да, — протянула, легко рассмеявшись. — Я, все же, не танцор. Но опыт хороший.
— Так, чего еще интересного я о тебе не знаю? — Масленников закинул руку на спинку лавочки, хитро на нее взглянув.
— Думаю, еще много чего, — Громова смущенно улыбнулась. — Но и я о тебе знаю не так уж и много, так что… Мы на равных правах.
— Спрашивай. Все, что угодно, — он склонил голову.
— Все, что угодно прямо? — Рыжая прищурилась, хитро улыбаясь.
— Да.
И он действительно ждал от нее вопросов. Каверзных, о прошлом, о будущем, про личную жизнь, на какую-то острую социальную тему… Но она вновь его удивила.
— Какую музыку ты любишь? Вот, давай так: любимый исполнитель.
— Один?
— Ну, можешь назвать двоих, — она усмехнулась.
— Скриптонит и Оксимирон.
— Хм, — задумчиво замычала, кивая. Он не понял, одобрила она или же просто приняла, как данное. — За Скриптонита прям плюсик. Ты стал нравиться мне чуточку больше.
Масленников не сдержался и расхохотался. Катя подхватила его смех. Это звучало так… игриво, что ли.
— А до этого я тебе не нравился?
— Не так сильно, — Катя манерно повела плечом. Вновь рассмеялись.
— Ладно, а твой музыкальный вкус?
— Уф, — шумно выдохнула, — так сразу и не скажу. Я многих слушаю. Пусть будет Скриптонит и… Ну, допустим, Маркул.
— Любимая песня? По одной на исполнителя.
— «Лети» и «Cuba Libre».
Они говорили и говорили, обо всем и ни о чем одновременно. Могли делиться какими-то историями, обсуждать музыкальные альбомы, медийных личностей, касаться темы фильмов, искусства, книг. Громова чувствовала себя уже легче и комфортнее, а потому не ощущала неловкости, пускаясь в долгие рассказы о художественных выставках или же романах. Масленников понимал, что по большей части слушает, лишь задает ей вопросы, чтобы она продолжала. Ему нравилось то, как она говорила, о чем, как преподносила. Не навязывала свое мнение, не считала его истинным, просто высказывалась.
Когда на город стали опускаться сумерки, они поднялись с лавочки. Катя проехала еще пару кругов туда-сюда по парку вместе с Цири, а после они дружно направились обратно к машине.
Еще один чудесный вечер в копилку.
**********
Катя весь день нервничала, напряженно поглядывая на часы. Вот сейчас… Сейчас закончится вторая пара, сейчас она выпорхнет из университета, попрощается с Юлей, Кириллом и преподавателем, сядет в такси и поедет… в больницу. Вместе с мамой. На плановый прием к врачу. Легкий настрой мамы ее поражал до невозможности. Ирина Владимировна словно бы шла на прием к терапевту, где ее послушают, зададут парочку типовых вопросов и отправят домой, а не к онкологу, что наверняка отправит ее на повторное исследование. А после будет очень долго изучать снимок ее МРТ, результаты анализа крови и озвучит итог, который, к слову, может быть совсем не радужным. Маму это никак не трогало, или же женщина старательно делала вид, что совершенно не переживает и не волнуется. Громова младшая же буквально сходила с ума, пока сидела на лекциях, писала, чертила, слушала преподавателей, большая часть слов которых пролетала мимо. Ничего сейчас ее совершенно не волновало. Она лишь представляла, как войдет в кабинет вместе с самым дорогим человеком в ее жизни, сядет на стульчик чуть поодаль и станет слушать. Юля, замечая, что подруга совершенно рассеяна, стучит карандашом по столу или же нервно топает ногой, лишь накрывала ее ладонь своей, стараясь успокоить, подбодрить и настроить на то, что все может быть не так уж и плохо, как накручивала себя рыжая. Быть может, никаких изменений нет, или же они совершенно незначительны. Катя очень хотела вступить с ней в спор, подогреваемый ее тревогой, но молчала, стараясь дышать глубже и мыслить позитивнее.
Стоило отзвенеть звонку, она схватила свои вещи и поспешила на улицу, где ее ждало заранее вызванное такси. Села в машину, поздоровалась, на автомате подтвердила адрес больницы. Откинулась на спинку сидения и шумно выдохнула. От тревоги кружилась голова. Проплывающие за окном здания, деревья и люди представали лишь расплывчатыми пятнами, вызывая приступ тошноты. Она попросила открыть окно. Порыв свежего воздуха позволил сделать глубокий вдох, выкинул лишние мысли из головы и подарил толику спокойствия.
Громова встретила маму на крыльце больницы. Крепко обняла ее, прикрывая глаза и замирая так на несколько секунд. «Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо», — крутила она в голове единственную мысль, как заевшую пластинку, стараясь выбить это на подкорке подсознания.
Привычный для лечебного учреждения запах медикаментов ударил в нос, вновь вызывая приступ тошноты, которая, казалось, никуда и не делась. Чем ближе была белая дверь кабинета, тем сильнее подрагивали кончики пальцев Кати, тем медленнее становился ее шаг, и тем яростнее было ее желание развернуться и убежать прочь от потенциальных плохих новостей. Но она шла вслед за мамой, не собираясь оставлять ее одну.
Мужчина лет тридцати пяти на вид встретил их легкой — так и хотелось сказать базовой, отработанной за годы практики — улыбкой. Мама села на стул возле его стола, а Громова присела на кушетку в стороне.
— Ну, Ирина Владимировна, рассказывайте, как у вас дела. Как ваше самочувствие? Есть ухудшения? Потеря аппетита…
Он пустился в перечисление, открывая попутно ящик своего стола и доставая оттуда результаты МРТ. О том, что мама делала уже повторный снимок, Катя, конечно же, не знала. Это вновь неприятно кольнуло в груди: женщина не то, что не посвящала ее в детали своей болезни и обследований, она словно бы скрывала, шифровалась, не желая лишний раз вдаваться в подробности и волновать дочь. Вот только, от того, что рыжая ничего не знала, ее нервозность лишь возрастала. Давняя привычка держать все под контролем. А когда этого контроля не было, ей казалось, что все идет наперекосяк, а крах неумолимо приближается.
Мама рассказывала про свое состояние. Про аппетит, который стал более скуден, про выпадающие волосы, периодические головокружения и головную боль, про тошноту… Рассказывала обо всем, потому что цепкий взгляд дочери просто не позволял ей умалчивать. А Громова внимательно слушала, понимая, сколько же раз — если же не всегда — мамина фраза «все хорошо» оказывалась ложью. Она не договаривала, скрывала свое плохое самочувствие. Сейчас, слушая и осознавая, Катя понимала, что начинает злиться. Две эмоции — злость и тревога — смешались в странную единую массу. Руки тряслись, и ей пришлось скрепить их в замок на коленях, чтобы также предотвратить нервное постукивание ногой по полу. Когда врач поднялся на ноги и подошел к светящемуся экрану со снимком, чтобы рассмотреть его лучше, девушка опустила глаза, чтобы не видеть того, что там могло быть. Сильнее сжала руки, отчего побелели костяшки, и зажмурилась, словно это также могло помочь ей временно отключить слух на случай плохих новостей. Зажмурилась так сильно, что под веками заплясали яркие искры, а голова начала болеть. Голос врача слышался немного в отдалении, все его медицинские разъяснения не задерживались у нее в голове, она не понимала всего, что он говорил. А говорил он много. В какой-то момент ей и вовсе захотелось воскликнуть: «боже, просто скажите, насколько все плохо!».
И, словно бы услышав ее мысленную мольбу, онколог перешел к самой сути.
— Видите это пятно? — Он указывал карандашом на снимок, но Катя, опустившая голову, не видела этого. Лишь догадывалась. — Это и есть новообразование.
С каждой его фразой напряжение внутри росло с геометрической прогрессией. Словно бы часовой механизм у бомбы. Вот сейчас, вот-вот, вот еще одна фраза, таймер отсчитает последние секунды и она взорвется. Разрыдается, потеряет сознание от дикого напряжения, или что-то еще… Просто не выдержит.
— Конечно, динамика не радует. Опухоль растет…
Три, два, один…
Вот и все. Вот он, маленький взрыв.
Катя теряет в одночасье все. Слух, зрение, какие-либо ощущения. Поднимает глаза, стараясь разглядеть этот снимок, но все плывет то ли из-за головокружения, то ли из-за накатывающей пелены слез. Ей дурно. Все внутри сжимается, трескается, разваливается стекольной крошкой. Она смотрит на маму, но не может понять ее реакции, на ее лице невозможно прочитать какую-то эмоцию. Лишь сжатые губы говорят о том, что теперь и она понимает, что светлые и солнечные перспективы сейчас больше походят на воздушные замки. Врач садится за свой стол, продолжая что-то говорить. Громова медленно моргает, чувствуя, что первые горячие слезы капают на щеки и бегут ручейками вниз. Медленно вытирает их рукавом толстовки, достает из кармана телефон, замечая сообщение от Юли. Высокова интересуется, как дела, переживает и просит позвонить ей после того, как они выйдут из больницы.
Скрип стула и шелест бумаги заставляет ее поднять голову. Мама поднялась на ноги, очевидно, собираясь уходить. Прием окончен. Громова вяло прощается с врачом и выходит следом. Не понимает, где она, куда идет, зачем…
«Опухоль растет».
Фраза эхом проносится в ее голове, вновь и вновь возвращая в ту самую секунду «взрыва». Ирина Владимировна убирает бумаги в сумку, и ничего в ее поведении сейчас не говорит о том, что она встревожена или же напугана. Спокойствие.
В какую-то доли секунды в голове девушки проносится мысль, что мама так спокойна, потому что просто смирилась со своим положением. Становится еще страшнее, ужас охватывает ее всю целиком, сковывая железными ледяными цепями. Ни в коем случае. Она не должна мириться с этим, все ведь не так плохо, все еще можно исправить, можно вылечить, можно прооперировать…
Молча они спускаются по ступенькам и выходят из больницы. Холодный порыв ветра растрепывает рыжие пряди волос и портит мамину укладку, заставляя нервно поправить волосы рукой. Небо затянуло серыми хмурыми тучами, вот-вот пойдет дождь, и Кате кажется, что еще никогда в жизни она не чувствовала такого морального единения природы и своего внутреннего состояния. Вот-вот и по ее щекам польются слезы.
Мама вызывает такси, потому что обеденный перерыв уже закончен, она спешит на работу. Громова же так и стоит безвольной заторможенной зомби, ничего не понимая, или же вдруг понимая так много, что просто тонет во всех своих мыслях и эмоциях.
— Ты врала мне, — тихо, практически сипло. Смотрит маме в глаза, понимая, что та сейчас ощущает стыд.
— Я не хотела тебя волновать, кис. Это не так серьезно. Я чувствую себя хорошо, правда.
— Это серьезно, мам, — твердо произносит, делая большой шаг навстречу и тыкая пальцем в снимок МРТ в белом конверте. — Это серьезно…
Подбирает слова, ищет их, анализирует, потому что грань между скандалом и взволнованным разговором еще никогда не была такой тонкой.
— Катюш, послушай меня, — мама мягко берет ее за руку, стараясь успокоить, — все хорошо. Мое состояние не критичное, врач обещал узнать насчет квоты, постарается ускорить процесс…
— Господи! — Громова вырывает руку из мягкой хватки, отступая и хватаясь за собственную голову, которая, кажется, вот-вот взорвется. — Какая к черту квота? Какой процесс? Мама, тебе становится хуже! Опухоль растет! Сколько можно верить в эту чушь! Ты вообще знаешь, как много людей просто не получают этой квоты, просто не дожидаются?! — Девушка говорит грубо, резко, надеясь, что страх, поселившийся внутри ее дорогого и любимого человека, сможет ее вразумить. — Чего ты ждешь? Надо решать проблему сейчас! Надо соглашаться на операцию! Надо…
— Кис, — Ирина Владимировна подходит к ней, ласково улыбаясь, но Кате кажется, что эта улыбка сквозь боль. — Мы можем подождать. Еще пару месяцев, а вдруг? Если ничего не изменится, я возьму кредит, мы… найдем деньги на операцию.
— Какие пару месяцев, мам? Господи, как ты можешь быть такой глупой и наивной! Как…!
Машина такси подъезжает. Разговор заканчивается сам по себе. Катя тяжело дышит, едва ли сдерживая бурю внутри.
— Я люблю тебя, — мама обнимает ее, коротко целуя в щеку. — Все будет хорошо.
— Я тоже тебя люблю…
Фраза дается тяжело, превозмогая себя и сглатывая все, что на самом деле хочется сказать. Ирина Владимировна садится в такси и уезжает. Громова смотрит вслед уезжающей машины, а после переводит взгляд на здание больницы. Борется с собой с минуту, а после рычит и забегает на территорию лечебного учреждения.
Взлетает по лестнице на нужный этаж, несется по коридору и, не думая о том, может ли там быть пациент, врывается в кабинет. Врач шокировано смотрит на нее, когда дверь резко открывается. Он в кабинете один. Катя не тратит время на извинения и ненужные фразы, подходит к его столу, опираясь на него руками.
— Какой прогноз? Честно. Мамы здесь нет, вам ни к чему подбирать слова.
— Анализы ухудшаются. Я не вижу показаний к госпитализации Вашей мамы прямо сейчас, но опухоль растет, и время здесь очень ценно. Противопоказаний к операции нет. Чем раньше, тем лучше.
— Сколько будет стоить операция?
Врач замолкает на некоторое время. Смотрит на нее, словно боится озвучить. А Катя боится услышать.
— Семьсот двадцать тысяч рублей.
Она моргает, сглатывает вязкую слюну, стараясь держать себя в руках.
— Если я принесу всю сумму, Вы возьмете ее на операцию?
Вопрос звучит глупо, но она не может его не задать.
— Конечно.
Кивает. Выпрямляется. Вяло благодарит, извиняется за столь резкое появление и покидает кабинет.
Лишь выйдя за пределы больницы, следуя по тротуару, куда глаза глядят, Катя позволяет себе слабость. Прикрывает рот рукой и громко всхлипывает. Продолжает идти вперед, не думая, в ту сторону она идет, или же в какие-то дебри. Просто идет, плачет, подавляя желание просто рухнуть на колени посреди улицы и разрыдаться навзрыд. Кричать, выть, скулить — что угодно. Первые капли дождя падают на ладони, макушку и щеки. Чем больше становится ком в горле, тем крупнее и быстрее капает дождь. Когда слезы превращаются в ручьи, она всхлипывает, шмыгает носом, не успевая вытирать соленые капли со щек, дождь мочит листву деревьев, тротуар, волосы, пропитывает собой ткань ее одежды. У нее нет таких денег. Она даже не ориентировалась на такую сумму. Если у нее соберется половина — хорошо, если нет… Громова уже просто не знала, куда себя девать, куда бежать, кого просить о помощи, где искать эти деньги. Пока мысли перепрыгивали туда-сюда от займов, долгов, унижений и просьбы денег у друзей и знакомых, до кредита и поиска еще одной работы, дождь превратился в ливень. Ноги промокли, в кедах хлюпала вода, но она даже не думала обходить лужи. Люди вокруг бежали быстрее под крыши, раскрывали зонты, перепрыгивали лужи, а Катя просто шла вперед, зажимая себе рот рукой, пока грудную клетку невыносимо сдавливало от боли. Было тяжело дышать, не хватало воздуха, дыхание становилось рваным, прерывистым. Сквозь пелену дождя лишь красные глаза давали понять, что она плачет. Остановилась на перекрестке, ожидая зеленый свет светофора. Достала из кармана телефон. Звонила Юля, словно бы чувствовала. Громова уставилась на экран, а после всхлипнула и подняла глаза к небу. А что она скажет?
«Маме хуже…»
«Опухоль растет…»
«Нужны деньги…»
«Операция дороже, чем я думала…»
«Мама верит в квоту…»
«Я потеряна…»
«Я напугана…»
«Мне нужна помощь, но мне стыдно о ней просить…»
Карусель мыслей, шторм эмоций. Звонок прекратился, уведомление высветило пропущенный вызов. Красный сменился зеленым. Катя убрала телефон в карман, опустила голову и поплелась по лужам по пешеходному переходу. Хотелось просто закрыть глаза и пропасть, уснуть, а проснуться, и осознать, что твой самый дорогой в жизни человек здоров, тебе не нужно больше бояться, носиться, как белка в колесе, работать… Ты можешь видеть ее улыбку, обнимать, не терзаясь мыслями, что когда-либо этого может не быть в твоей жизни, учиться, веселиться, жить без страха… Хотелось…
Войдя в пустую квартиру, Катя скинула на пол шоппер, тетрадки в котором давно промокли, разулась и, не думая о мокрых следах от носков и капель на полу, прошла свою комнату. Шмыгнула носом, хватая с полки банку, что служила своеобразной копилкой. Все слезы иссякли, настала лишь слабость, головная боль, глаза опухли и болели, ноги замерзли, промокли, она дрожала. Открыла крышку и вывалила все купюры на постель. Стала пересчитывать, складывая все в стопку. Купюры намокали, дождевая вода капала на пол, холодная ткань липла к коже, пуская волну холодных мурашек вновь и вновь. А она лишь смахивала мокрые волосы и считала дальше.
Четыреста тридцать восемь тысяч.
Она отложила купюры на постель, заскулила и осела на пол, хватаясь за голову и вновь содрогаясь в рыданиях, которые, казалось, иссякли совсем. Не хватает.
Не хватает…
Чувство пожирающей вины возникло в ней, начиная медленно поедать изнутри за то, что заимствовала из копилки деньги на таблетки, какие-то вещи первой необходимости. Катя откладывала все по максимуму, а после понимала, что на жизнь не хватает и, скрипя зубами, вытаскивала из банки маленькие суммы.
Так и сидела на полу, в мокрой одежде, обнимая себя руками, чтобы как-то согреться, хоть это и было так глупо с ее стороны. Смотрела в одну точку. Ничего не осталось. Ни сил, ни мыслей, ни эмоций. Она опустела, просто вылилась вся с этими слезами, которым не давала волю уже долгие полгода…
Юле так и не перезвонила.
**********
В этот раз в баре казалось слишком шумно. От громкой музыки болела голова, яркие вспышки света раздражали глаза. Громова не улыбалась, на автомате отдавала заказы, была немногословна. Лишь кивала, показывая, что понимает, ставила бокалы на стойку и вновь зависала глазами в одну точку. Паша сначала не понимал, что не так. Присматривался, считая, что ему кажется. Но чем больше смотрел на нее, тем яснее видел, что она плакала. Порывался спросить, но назойливые посетители каждый раз утягивали ее в разговор, не давая ему возможности. Когда Громова поставила еще один бокал на стойку, он решил, что это шанс. Подошел к ней, но подруга опередила:
— Гриша здесь? Ты не знаешь?
— Э-э, вроде да, — ответил, опешив, потому что не ожидал такого вопроса. — Кать…
Но рыжая молча обошла его, вышла из-за стойки и скрылась в толпе. Бармен нахмурился, теперь уже начиная переживать. Было что-то не так.
Катя шла по коридору в поиске нужного кабинета. Предварительно постучалась, но, не дожидаясь никакого ответа, вошла.
— Катя, — администратор явно удивился, — привет. Что-то случилось?
— Да, я хотела поговорить с тобой.
— Я тебя слушаю.
Григорий смотрел на нее, нахмурив брови. Девушка была странной,. Выглядела разбитой. Он видел ее уставшей, сонной, но такой — никогда.
— Кать, у тебя что-то произошло?
Но Громова не ответила ему. Шмыгнула носом, обнимая себя за плечи, и произнесла, не поднимая глаз:
— Поставь мне дневные смены.
— Э, но, ты же сама говорила, что у тебя университет, — он не понимал. Громова, придя устраиваться на работу, твердо заявляла, что ей нужна исключительно ночная работа.
— Ничего страшного.
— Мне нужно тогда с кем-то поменять тебя, поставить кого-то в ночь…
— Не надо менять.
Он окончательно запутался. Если она не хотела с кем-то меняться, значит, остается в ночь, но… Зачем тогда спрашивает про дневные смены?
— Я смогу отрабатывать две смены подряд…