И снова это молчание

x

В конверте, что оставил мне Хеглер, я нашла только его фотографию. Снимок был сделан не для документов, вероятно в довоенные годы; Арно в свитере и летних брюках трепал огромную овчарку по холке и улыбался. Я вложила конверт с фото в свой личный дневник.

Лейтенант Боннет, занявший спальню моих родителей, так же, как и Хеглер, отличался безупречными манерами. Столкнувшись со мной в передней или в коридоре, он обычно отступал назад, вероятно, от избытка вежливости и нежелания досаждать своим присутствием хозяйке дома. Он вытягивался до невозможности прямо, лицо его делалось непроницаемым, и с чёткостью автомата он резко ронял голову и щёлкал каблуками. Ох уж эта их пруссацкая вежливость!

Я была особенно отчужденна, рассеянна, неуступчива; проходя мимо Боннета, я молча наклоняла голову. Он тоже ничего не говорил, но, думая, что его никто не видит, часто смотрел мне вслед.

«Всё смотрит и смотрит», - недовольно ворчала Жанна, не скрывая судороги отвращения, что передёргивала её при виде немца.

Боннет съехал к Рождеству и больше к нам никого не подселяли. Коменданта отправили домой. Лишь у него за годы оккупации лицо сделалось в два раза шире. На французах же одежда висела мешком.

Первое письмо от Хеглера я получила в январе. Его полк был расквартирован в Тихорецке. Он вложил в конверт из дешёвой бумаги тоненькую хвойную веточку.

«Тут не так холодно, как мы ожидали, - писал он. - Зима здесь, как во Франции, - мягкая. Деревья нежные, снег на них лежит, как кружево. А вот у нас зима жестокая. Впрочем, говорят, что чем дальше мы продвигаемся вглубь, к Уралу, тем сильнее мёрзнем. Ожидаются страшные холода. Но мы пока живём на юге и планируем оставаться здесь до апреля».

Я нарисовала для него вид, что открывался из окна его комнаты: сад, витиеватые тропинки, тёмный заснеженный лес.

Жанна слегла, сердце у неё было слабое ещё со времён первой войны. Местный доктор прописал ей капли, да только всё было без толку. Она умерла в мае, завещав мне и особняк, и те немногие богатства, что были попрятаны у неё в погребе. Я впустила в дом жильцов за небольшую плату и уехала в Париж, где поступила в Сорбонну на факультет филологии.

Второе письмо с Кавказского фронта мне переслали на новый адрес. В конверте обнаружилось моё фото, что исчезло после памятного обыска немецких солдат, засушенные цветки одуванчиков, несколько исписанных крупным почерком Арно листков и короткое послание от его сослуживца на немецком: